Прошло лето, и наступила осень. С деревьев посыпались на влажную холодную землю пожелтевшие, отжившие свой короткий век, листья…Начались дожди.
Осенняя грязь — не летняя: она не высыхает, а если и высыхает, то не по часам, а по дням и неделям…Подул ветер, напоминающий о зиме. Почерневший от непогоды лес нахмурился и уже перестал манить под свою листву.
Неточные совпадения
Идет неуклюжий Валей, ступая по
грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый
осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает ее кривыми пальцами.
Далее невозможно было ехать по переулку, представлявшему сплошное болото, где пролегала только одна узенькая полоска жидкой
грязи, обозначавшая проезжую дорожку, и на этой дорожке стояли три воза, наполненные диванчиками, стульями, ширмами и всяким домашним скарбом, плохо покрытым изодранными извозчичьими рогожами, не защищавшими мебель от всюду проникающей
осенней мги.
На рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой
осенним дождем дороге. Дул сырой ветер, летели брызги
грязи, а ямщик, сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался...
Бывало — выйдешь с вечера и всю ночь шлепаешь по казанскому тракту, иногда — под
осенним дождем, по глубокой
грязи.
Подходила зима. По утрам кочки
грязи, голые сучья деревьев, железные крыши домов и церквей покрывались синеватым инеем; холодный ветер разогнал
осенние туманы, воздух, ещё недавно влажный и мутный, стал беспокойно прозрачным. Открылись глубокие пустынные дали, почернели леса, стало видно, как на раздетых холмах вокруг города неприютно качаются тонкие серые былинки.
Осенняя распутица была в самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением: то все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошит, то опять такую
грязь разведет, что не глядели бы глаза.
Однажды
осенним утром, подняв воротник своего пальто и шлепая по
грязи, по переулкам и задворкам, пробирался Иван Дмитрич к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу.
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно:
грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег,
Да вой волков. Но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует...
Безостановочный, мелкий,
осенний дождь и студеные ветры довершали несчастие погорельцев, которые ютились на площадях, под открытым небом, в
грязи и мокроте, чуть не на морозе — и каких только проклятий не посылалось тут поджигателям!
— Нет, я поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу, сложила руки и стала шептать несвязные слова. — Боже мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же
осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась на
грязь дороги, на крыши, на карету и на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали карету.
Только что пьяницы пропели покойнику вечную память, как вдруг с темного надворья в окно кабака раздался сильный удар, глянула чья-то страшная рожа, — и оробевший целовальник в ту же минуту задул огонь и вытолкал своих гостей взашей на темную улицу. Приятели очутились по колено в
грязи и в одно мгновение потеряли друг друга среди густого и скользкого
осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился, как муха в мыльную пену, и окончательно обезумел.
Скорее это обнищавший, забытый богом попович-неудачник, прогнанный за пьянство писец, купеческий сын или племянник, попробовавший свои жидкие силишки на актерском поприще и теперь идущий домой, чтобы разыграть последний акт из притчи о блудном сыне; быть может, судя по тому тупому терпению, с каким он борется с
осеннею невылазной
грязью, это фанатик — монастырский служка, шатающийся по русским монастырям, упорно ищущий «жития мирна и безгрешна» и не находящий…
Ног не слышал под собой, когда в темную, дождливую
осеннюю ночь крупно и спешно шагал он по липкой
грязи, возвращаясь от его превосходительства в дальний конец города, где нанимал горенку у вдовой дьяконицы… «Какое счастье, какое вниманье начальства!» — думал он.